Какие интересные формы принимает порой эсхатология. Традиционно она связана с ожиданием чего-то нового и лучшего. Именно ожидание Царства Небесного помогает людям справляться с жизненными пакостями: здесь плохо и трудно – «там» будет хорошо. Не зря говорят – «луший мир».
Забавно, что тот же самый эвфемизм используется и для обозначения физической смерти, и выражение «отправиться в лучший мир» имеет совершенно определенный смысл, который невозможно ни с чем спутать. Видимо, это не случайно: ожидание «лучшего мира» «там» помогает справляться со страхом смерти «здесь». Так люди пытаются подсластить себе пилюлю, которую неизбежно каждому из нас придется выпить – рано или поздно.
Однако, сам по себе факт неизбежности смерти отнюдь не гарантирует попадания именно в «лучший» мир – ибо решительно во всех религиях ему существует весьма незавидная альтернатива. В некоторых случаях это сравнительно мягкий вариант, связанный с бесконечным перерождением вплоть до достижения совершенства, а в других – максимально жесткая перспектива вечных мучений и т. п. Но в любом случае, неизвестность собственной участи после смерти является главной и основной интригой любого религиозного сознания, на котором строится вся религия, независимо от ее внешней аттрибутики и ярлыков. Именно здесь открываются безграничные просторы для страха, попыток самосовершенствования и бесконечных манипуляций.
В эсхатологическом религиозном сознании, существует парадоксальное смешение позитивного ожидания вечного блаженства со страхом и перспективной возможной потери всего – и навсегда. Человек вынужден всю жизнь терпеть состояние неопределенности, которое, являясь несомненно мучительным само по себе, служит тем эмоциональным топливом, которым подпитывается любое религиозное действие.
Вероятно, именно поэтому христианское сознание с одинаковой яростью осуждает всякую попытку прибиться к одному из берегов этой бурной реки – излишняя уверенность в спасении осуждается как самонадеянность, а уверенность в том, что игра проиграна – как грех отчаяния. Реальная же причиниа такого отношения, кроется в том, что человек, лишенный этой энергии неопределенности, превращающей его в маятник, качающися между надеждой и страхом, становится для религии бесполезным. Религиозное усилие теряет всякий смысл как в случае полной уверенности в спасении, так и в случае асолютной убежденности в обратном.
Средством для поддержания чувства неопределенности, необходимой для достаточной религиозной активности, является осознание греховности и возможность спасения. При этом, религии приходится тщательно соблюдать балланс – ибо перегиб в любую сторону неизбежно приведет к выходу из состояния неопределенности, и истощению религиозной энергии. Именно поэтому «мы уже спасены – но еще греховны», «нас ожидают райские обители, но мы можем все потерять». Такие парадоксальные заявления – неотъемлемая часть любой религии, и невозможность их рационального толкования воспринимается не как недостаток религиозного сознания, а как достоинство «инакости» такого типа мышления.
Несмотря на общую сбалансированность концепций греховности – спасения, некоторые религиозные направления находятся ближе к одному полюсу шкалы, а другие – к другому. В религиозном мире это часто определяется как консервативность/либеральность религиозного мировоззрения. Консерваторы традиционно делают акцент на греховность, и таким образом перспектива вечной погибели выглядит в их мировоззрении более отчетливой, а либералы проповедуют «почти безусловное» спасение, акцентируя внимание паствы на положительных моментах эсхатологии.
Противоречия между консерваторами и либералами не закончатся никогда, потому что существующее между ними взаимное напряжение питает религиозной энергией общину точно так же, как неуверенность отдельного верующего становится источником его личной религиозной активности. Разница здесь состоит лишь в том, что в пределах психики отдельно взятого человека существует масса дополнительных ограничений – например, попытка «заработать» спасение, таким образом гарантировав себе место на небесах и избавившись от неопределенности, считается едва ли не более греховной, чем беспричинная уверенность в том, что земная жизнь окончится благополучно.
Однако, если проследить за мировоззрением консерваторов и либералов более внимательно, обнаруживаются еще более интересные закономерности. Так, чем сильнее выражен акцент на человеческой греховности (чем меньше шансов отводится человеку для того, чтобы избежать вечных мук), тем более эсхатологичным становится религиозное сознание. Причина этого проста: чем острее осознание собственной греховности, тем сильнее и мучительнее ощущение неопределенности и тем труднее становится ждать окончательного приговора. В крайних случаях такие эмоциональные страдания могут приводить даже к суицидальным попыткам. Именно средством защиты верующих от массовых суицидов служит концепция ужасной греховности самоубийства, вынуждающая их терпеть мучительную неопределенность.
Таким образом, между степенью консервативности религиозного сознания и эсхатологичностью существует прямая зависимость. Чем острее человек чувствует собственную греховность (чем меньше шансов спастись), тем сильнее хочется, чтобы земная история окончилась поскорее.
Примерно такая же зависимость наблюдается и в сфере миссионерской деятельности, которая у консервативных христиан чаще всего приобретает облик «свидетельства». Цель в данном случае ставится простая – возвестить истину как можно большему количеству людей, чтобы они сделали свой выбор здесь и сейчас. Объекты такой миссионерской деятельности ставятся в безвыходное положение: либо принять на себя то же состояние мучительной неопределенности, характерное для религиозного сознания, либо отмахнуться от него, призвав на помощь мощную психзащиту.
Какими бы разными ни были эти два результата миссионерской деятельности на первый взгляд, сознанием религиозного человека они воспринимаются одинаково положительно. В случае принятия «возвещения», верующий чувствует, что сделал доброе дело, немного приближаясь к светлому – оптимистичному полюсу эсхатологической неопределенности и на некоторое время получая передышку от связанного с ней дискомфорта. В случае же отвержения вести верующего защищает от чувства провала сознание выполненного долга: истина была возвещена, человек принял решение, став таким образом точно таким же кандидатом на вечную гибель, что и сам верующий, правда с гораздо большими шансами.
Другими словами, основным результатом миссонерской деятельности являются психологические выигрыши, которые в любом случае стократно оправдывают приложенные усилия, даже тогда, когда результат оказывается отрицательным. Объект миссионерства так или иначе оказывается связанным с верующим: либо через принятие возвещения – в результате чего он служит постоянным напоминанием о соврешенном добром деле, облегчающим негатив неопределенности, либо через отвержение вести – тогда ему придется сопровождать верующего в вечную погибель, потому что весть услышана, решение принято, участь предрешена. Это ведь только те, кто не слышал, не подлежат суду, а на миру и смерть красна.
К сожалению, на место собственно миссионерской деятельности в данном контексте могут становиться любые «добрые дела»: помощь неимущим, забота о ближних и т.д.
И именно это сводит к нулю возможности осуществления христианами социальной работы.
Burgess Hill, январь 2007
