Была весна 2001-го, период моего межсезонья после возвращения из Австралии и до Шанинки. Я тогда обретался то в типографии то в семинарии, и все не мог понять какая нелегкая меня принесла обратно, и чего мне в этой самой Австралии не сиделось на церковных харчах, звали же остаться.
Из Австралии я с собой привез диск Арво Пярта “Alina”, который потом в народе получил дурацкое прозвище «капельки». Его у меня кто-то выпросил для этого молитвенного, потому что Spiegel Und Spiegel якобы хорошо под это дело подходил. Я посмеивался, потому что это едва ли не единственное «не-духовное» произведение в общем довольно верующего Пярта, но спорить было лень. Потом крепко пожалел, кстати, потому что диск пошел по рукам до такой степени, что мне самому его предлагали скопировать за недорого совершенно незнакомые люди, ну да ладно.
На молитвенную идти не хотелось, но решил попробовать – и понял, что попал. В храме сделали полумрак, включили Пярта негромко, и просто читали тексты вслух, молились, можно было прийти и уйти когда хочешь, и вообще все оказалось очень классным. И самое главное – никто не говорил с амвона «Здрасьте-здрасьте дорогие братья и сестры, привествует наша вашу изо всех сил, встанем на наши ноги…» и пр. и пр.
Как водится, потребовалось довольно много времени, чтобы осознать, почему меня тогда так зацепило, но через какое-то время я довольно отчетливо понял, что традиционный стиль адвентистских богослужений – нечто среднее между профсоюзным собранием и посиделками на завалинке – меня раздражал все больше и больше. Традиционное протестантское панибратство, которое неизменно прорывалось сквозь самые торжественные потуги с кафедры, плюс ощущение того, что все собравшиеся ждут не дождутся окончания обязательной скукотищи, чтобы броситься друг ко другу в перерыве и потрепаться на вольные темы. «Приглашаем Тебя, Боже в наше собрание», или как там еще говорилось? Типа мы тут уже вот сидим, ну и ты заходи. А где по-вашему Бог был все это время? Или вы думаете, что если бы вы Его не пригласили, Он бы так и стоял скромно в коридорчике?
Оборотной стороной этого был викторстепанычевский мистицизм, который тоже не привлекал. Там была сплошная апофатика, громы, гласы, видения, всем прятаться-бояться. У него еще правда была детсадовская разновидность, которая прижилась в третьей церкви – там чудеса, там леший бродит – которая кроме ощущения стыда за взрослых вроде бы людей ничего не вызывала. То есть, оно, конечно, мило, когда любая и каждая мелочь выдавалась за Боже мой какое чудо, но приедалось это еще быстрее приветствий и поклонов.
А вот Юрке с Димычем и остальным тогдашним выпускникам удалось в ту неделю найти то, чего я не видел ни в одной церкви ни до ни после: Бога, Который здесь и сейчас, но бесконечно больше, чем кто-либо когда-либо представлял, только без ужаса и царапания лиц. Приходя в храм в ту неделю, я чувствовал себя ничтожно маленьким, но было совсем не страшно, потому что там ждало Доброе.
И как же было классно, что никто со мной не пытался здороваться с кафедры: я не к вам пришел и я вас не рад видеть. Если уж на то пошло, то вся эта публика, собирающася как-бы для общего поклонения, не помогала а наоборот мешала. Субботняя школа – сколько угодно, дайте васильпалычу высказаться, он всю неделю копил, но собственно богослужение, да еще и молитвенное – избавьте меня от вашего общества, ради всего святого.
Мизантропия, конечно, плюс тот факт, что в Заокском всех этих васильпалычей ты и так каждый день видишь и к субботе соскучиться ну никак не получается. Поэтому ценность церковной коммьюнити была не нулевая, а скорее отрицательная. Это в нормальных церквях народ, страдающий с воскресенья по пятницу среди безбожников, изо всех сил стремится скучковаться вместе хоть на один день, чтобы почувствовать себя нормальными, а в семинарских пенатах расклады совсем другие. Там все не просто нормальные всегда и везде, а самые нормальные из всех нормальных нормальных. Выползать за пределы пузыря не было совершенно никакой необходимости, за исключением походов в поселок за разными надобностями, но это было скорее вылазкой на вражескую территорию, чтобы поскорее вернуться за свой любимый забор, к нормальным соущербникам. Самое занятное, что люди, одинаково комфортно ощущавшие себя и там и тут, воспринимались с подозрением: слишком мирские.
А мне, как оказалось, через совсем небольшое время после того молитвенного, предстояло отправиться в Шанинку и жить аж целый год среди Ужасных Безбожников. То есть не просто съездить и вернуться, а именно поселиться и жить. Учитывая, что в церкви я состоял с тринадцати лет, и большую часть срока отсидки провел именно в заокской теплице, ужас меня ожидал нешутошный. До такой степени, что я пошел на задушевный разговор с одним старым пастором, к которому питал глубокое уважение.
Старый пастор выслушал мои сомнения и сказал, что без крайней необходимости не надо приближаться ко злу, если можно этого избежать. Во-первых, меня там будут Искушать Пивом. Во-вторых, поскольку это общага, там все
Пастора я тогда не то чтобы не послушал, но решил, что если пройду вступительные, значит так тому и быть. Вступительные прошел, и таки да, поехал в общагу полную Ужасных Безбожников. И ждал там меня полный облом.
Искушение Пивом совешенно не оправдало ожиданий: в первый же вечер перезнакомившиеся шанинцы открыли бутыль чего-то там, и когда мы с Русом отказались, никто не стал нас пытать и насиловать, вот досада. Более того, некоторые Ужасные Безбожники, как оказалось, пива тоже не пили. А что касается разврата, то весь год ждали когда же он начнется, но так и не дождались. То ли он проистекал без нас, то ли то что мы имели за разврат была на самом деле астма, но тоже обломались, обходились как могли.
Но главным удивлением оказалось то, что большинство Ужасных Безбожников оказалось вполне милыми, вменяемыми людьми, зачастую гораздо более духовными и моральными чем иные рожденные свыше со всеми своими глюками. И кто после этого нормальный?
Ответ на этот вопрос был получен гораздо раньше, чем ожидалось, и таким способом, что не приведи Господь.
Продолжение следует
